Вадим Шершеневич

     Шершеневич Вадим Габриэлевич (1893 – 1942) – русский поэт, переводчик, один из лидеров и теоретиков имажинизма.

   Теория имажинизма основным принципом поэзии провозглашала примат «образа как такового». Не слово-символ с бесконечным количеством значений (символизм), не слово-звук (кубофутуризм), не слово-название вещи (акмеизм), а слово-метафора с одним определенным значением является основой имажинизма. «Единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов… Образ, и только образ <...> — вот орудие производства мастера искусства… Только образ, как нафталин, пересыпающий произведение, спасает это последнее от моли времени. Образ — это броня строки. Это панцирь картины. Это крепостная артиллерия театрального действия. Всякое содержание в художественном произведении так же глупо и бессмысленно, как наклейки из газет на картины», - говорилось в Декларации нового направления в 1919 г. Помимо уже упоминавшегося чуть ранее Мариенгофа, одним из виднейших поэтов-имажинистов своего времени был Вадим Шершеневич.

     Он родился в Казани, в семье профессора права (впоследствии – депутата Государственной думы первого созыва). С 1907 г. жил в Москве, воспитывался в частной гимназии, затем – обучался в Московском университете на математическом, а потом на историко-филологическом факультетах. Некоторое время обучался в немецком Мюнхене. Стихи Вадим начал печатать еще в гимназические годы, он пробовал себя в разных направлениях. Его первые сборники были созвучны стихам символистов, в 1913 г. он увлекся футуризмом и эгофутуризмом (сборники  «Романтическая пудра», «Экстравагантные флаконы»), был одним из лидеров футуристической группы «Мезонин поэзии». Постепенно Шершеневич стал претендовать на роль главного теоретика русского футуризма, это сблизило его с В.Брюсовым (который, в свою очередь, был главным теоретиком символизма). В 1914 г. он редактировал «Первый журнал русских футуристов». «Наша эпоха слишком изменила чувствование человека, чтобы мои стихи были похожи на произведения прошлых лет. В этом я вижу главное достоинство моей лирики она насквозь современна. Поэзия покинула Парнас; неуклюжий, старомодный, одинокий Парнас «сдается по случаю отъезда в наем», - писал поэт в предисловии к новому сборнику - «Автомобилья поступь» (1916).

      В годы гражданской войны Шершеневич продолжал литературную деятельность, работал в различных ведомствах, в 1919 г. стал председателем московского отделения Всероссийского союза поэтов. Начиная с этого же года он вместе с Есениным, Ивневым и Мариенгофом стал во главе нового течения – имажинизма. «Вадим Шершеневич владел словесной рапирой, как никто в Москве. Он запросто - сегодня в Колонном зале, завтра в Политехническом, послезавтра в «Стойле Пегаса», - нагромождал вокруг себя полутрупы врагов нашей святой и неистовой веры в божественную метафору, которую мы называли образом», - вспоминал потом Мариенгоф. «Государству нужно не искусство исканий, а искусство пропаганды. Мы - имажинисты - с самого начала не становились на задние лапки перед государством. Государство нас не признает - и слава Богу! Мы открыто бросаем свой лозунг Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства!» , - декларировал Шершеневич и его «сподвижники». Не случайно, что властные структуры относились к имажинистам с открытой неприязнью. 

        Обилие городских метафор, эпатаж, тематика трагической чувственной любви были присущи стихам Шершеневича. В 1922 г. он был влюблен в артистку-красавицу Юлию Дижур. Она отвечала взаимностью, все их знакомые готовились быть приглашенными на церемонию бракосочетания... Однако в один из дней между Вадимом и Юлией разгорелся скандал, он ушел, заявив, что больше никогда не вернется. Юлия пыталась звонить ему, уговорить остаться, но, потерпев неудачу, выстрелила из револьвера себе в сердце... Это было сильнейшим душевным потрясением для Шершеневича, почти все последующие стихи, как и последние книги, он посвятил памяти Юлии...

      Выпустив сборник «Итак, итог» (1926), поэт ушел с поэтического Олимпа. Отныне он выступал как драматург, критик, переводчик пьес либретто, произведений Софокла, Мольера, Шекспира, Брехта и других. Активно работал над мемуарами. В начале Великой Отечественной войны он вместе с камерным театром был эвакуирован в Барнаул, где участвовал в литературных концертах на оборонных заводах и в военных госпиталях Барнаула, писал тексты для агитационных плакатов. Умер он там же, на Алтае, от скоротечного туберкулеза.

     В качестве иллюстраций к стихам использованы работы художника Олега Чубакова 

МАСКИ

Маски повсюду, веселые маски,

Хитро глядят из прорезов глаза;

Где я? В старинной, чарующей сказке?

Но отчего покатилась слеза?

Глупые маски, веселые маски,

Манит, зовет меня ваш хоровод.

Вот промелькнули влюбленные глазки;

Странные маски, куда вас влечет?

Платья безвкусны, размеренны речи;

Мчатся в бессмысленной пляске

Руки, зовущие груди и плечи;

Глупые маски, веселые маски.

Слезы личиной глухою закрою,

С хохотом маску надену свою!

Глупые маски! Стремитесь за мною,

Слушайте: пошлости гимн я пою.

Маски повсюду, веселые маски,

Хитро глядят из прорезов глаза;

Где я? В старинной, чарующей сказке?

Но отчего покатилась слеза?

СУДЬБА

Очаровательный удел,

Овитый горестною дрожью...

Мой конь стремительно взлетел

На мировое бездорожье,

Во мглу земного бытия,

И мгла с востока задрожала.

И слава юная моя

На перекрестках отставала.

Но муза мчалася за мной

То путеводною звездою,

Сиявшей горней глубиной,

То спутницею молодою,

Врачуя влагою речей

Приоткрывавшиеся раны

От неоправданных мечей

Среди коварного тумана.

И годы быстрые цвели

Прозрачной белизной черемух...

Мы песни звонкие несли

Среди окраин незнакомых;

В еще незнаемой земле

Переходили хляби моря;

На вечереющем челе

Горели ветреные зори.

Облитый светом заревым,

В томленьи сладостном и строгом,

Венчанный хмелем огневым -

Я подошел к твоим чертогам.

Не изменила, муза, ты,

Путеводительная муза,

Венцом нетленной чистоты

Чело отрадного союза

Благословенно оплела,

Разлившись песней величаво.

И только тут к нам подошла

Отставшая в дороге слава.

ОДИНОЧЕСТВО

Я грущу в кабаке за околицей,

И не радует душу вино,

А метель серебристая колется

Сквозь разбитое ветром окно.

В полутемной избе низко стелется

Сизым клубом махорки струя.

— Ах! Взгляни, промелькни из метелицы,

Снеговая царевна моя!

Из лугов, из лесов густодебреных,

Из далеких жемчужных полей

Покажись мне на крыльях серебряных

Голубых, снеговых лебедей.

Покажись мне безлунной дорогою,

Хоть на миг из тумана явись,

И рукою печальной и строгою

Моих глаз воспаленных коснись!

Неужель одному мне суровую

Перенесть мою горе-судьбу?

Иль залечь одному мне в кедровую,

Благовонную смертью избу?

Никого! Я один за околицей

Упиваюсь тяжелым вином,

Да мятель серебристая колется

И играет разбитым окном.

СЛОВА О ВЕРНОСТИ

Мне тридцать с лишком лет, и дорог

Мне каждый сорванный привет.

Ведь всем смешно, когда под сорок

Идут встречать весной рассвет.

Или когда снимают шляпу,

Как пред иконой, пред цветком,

Иль кошке промывают лапу

С вдруг воспаленным коготком.

Чем ближе старость, тем сильнее

Мы копим в сердце мусор дней,

Тем легче мы, кряхтя, пьянеем

От одного глотка ночей.

И думы, как жулье, крадутся

По переулкам мозга в ночь.

Коль хочешь встать, так не проснуться,

А хочешь спать, заснуть невмочь.

Я вижу предзнаменования,

Я понимаю пульса стук,

Бессонниц северных сиянье

И горьковатый вкус во рту.

Глазами стыну на портрете

Твоем все чаще, чаще, мать,

Как бы боясь, что, в небе встретясь,

Смогу тебя я не узнать!

Мне тридцать с лишком лет. Так, значит,

Еще могу немного жить,

Пока жена меня оплачет

Пред тем, как навсегда забыть!

В сердцах у жен изменчив климат,

Цвести желает красота.

Еще слезою глаз их вымыт,

Уж ищут новых уст уста.

Я каждый раз легко, с улыбкой,

Твою любовь услышать рад,

Но непоправленной ошибкой

Слова о верности звучат.

Судьбе к чему противоречить?

Ведь оба мы должны узнать,

Что вечность - миг недолгой встречи,

Не возвращающейся вспять!

Так будем жить пока спокойней,

Пока так беспокойна страсть!

Ведь не такой я вор-разбойник,

Чтоб смертью радость всю украсть.

Жена, внимай броженью музык

И визгу радостей земных!

Простор полей, о как он узок

Перед простором глаз твоих!

Свои роняй, как зерна, взоры

И явью числи свежий бред!

Мне тридцать с лишком лет, и дорог

Мне каждый сорванный привет.

***

Оттого так просто жить на свете,

Что последний не отнять покой

И что мы еще немного дети,

Только с очень мудрой головой.

Нам достались лишь одни досуги

Да кутеж в пространствах бытия,

Только легковерные подруги

И совсем неверные друзья.

Притворяясь, что обман не вечен,

Мы наивно вдруг удивлены,

Что на вид такой приветный вечер

В дар принес мучительные сны.

Эту грусть, пришедшую из прежде,

Как наследство мы должны хранить,

Потому что места нет надежде,

Так как жребий нам не изменить.

Можно жить несчастьями одними,

Так вся жизнь до простоты ясна.

Ведь обманом осень все отнимет,

Что сулила нам, как лжец, весна.

Оттого, что мы немного дети

С очень, очень мудрой головой,

Нам почти легко страдать на свете,

Где итог за гробовой доской.

Могила поэта - в Барнауле, на Булыгинском кладбище. 

Фото с сайта «Могилы знаменитостей. Виртуальный некрополь» (http://m-necropol.narod.ru/)