Сергей Наровчатов

   Наровчатов Сергей Сергеевич (1919-1981) – видный советский поэт, литературовед, участник советско-финляндской и Великой Отечественной войн.

     Родился будущий поэт в Хвалынске Саратовской области. В 1941 г. закончил Литературный институт имени А. М. Горького. В годы войны служил военным корреспондентом. В 1970-е гг. был секретарем Союза писателей СССР, главным редактором журнала «Новый мир». Был автором литературно-критических и публицистических работ, книги мемуаров «Мы входим в жизнь: Книга молодости» (1978). Последние годы поэт страдал диабетом, который и вызвал его преждевременную кончину.

  В лирике Наровчатова (сборники «Костёр» (1948), «Солдаты свободы» (1952), «Взыскательный путник» (1963)) преобладала военная тематика, более поздние книги («Четверть века» (1965), «Через войну» (1968)) рассказывают читателю о философских раздумьях автора о прошлом. Его лирика отмечена ясностью и простотой стиля и не лишена при этом изящества и интересных поэтических находок.

КОСТЕР

Прошло с тех пор немало дней,

С тех стародавних пор,

Когда мы встретились с тобой

Вблизи Саксонских гор,

Когда над Эльбой полыхал

Солдатский наш костер.

Хватало хвороста в ту ночь,

Сухой травы и дров,

Дрова мы вместе разожгли,

Солдаты двух полков,

Полков разноименных стран

И разных языков.

Неплохо было нам с тобой

Встречать тогда рассвет

И рассуждать под треск ветвей,

Что мы на сотни лет,

На сотни лет весь белый свет

Избавили от бед.

И наш костер светил в ночи

Светлей ночных светил,

Со всех пяти материков

Он людям виден был,

Его и дождь тогда не брал,

И ветер не гасил.

И тьма ночная, отступив,

Не смела спорить с ним,

И верил я, и верил ты,

Что он неугасим,

И это было, Джонни Смит,

Понятно нам двоим.

Но вот через столбцы газет

Косая тень скользит,

И снова застит белый свет,

И свету тьмой грозит.

Я рассекаю эту тень:

— Где ты, Джонни Смит?!

В уэльской шахте ли гремит

Гром твоей кирки,

Иль слышит сонный Бирмингам

Глухие каблуки,

Когда ты ночью без жилья

Бродишь вдоль реки?

Но уж в одном ручаюсь я,

Ручаюсь головой,

Что ни в одной из двух палат

Не слышен голос твой

И что в Париж тебя министр

Не захватил с собой.

Но я спрошу тебя в упор:

Как можешь ты молчать,

Как можешь верить в тишь, да гладь,

Да божью благодать,

Когда грозятся наш костер

Смести и растоптать?

Костер, что никогда не гас

В сердцах простых людей,

Не погасить, не разметать

Штыками патрулей,

С полос подкупленных газет,

С парламентских скамей.

Мы скажем это, Джонни Смит,

Товарищ давний мой,

От имени простых людей,

Большой семьи земной,

Всем тем, кто смеет нам грозить

Войной!

Мы скажем это, чтоб умолк

Вой продажных свор,

Чтоб ярче, чем в далекий день

Вблизи Саксонских гор,

Над целым миром полыхал

Бессмертный наш костер!

                                                (Октябрь 1946)

НА РУБЕЖЕ

Мы глохли от звона недельных бессонниц,

Осколков и пуль, испохабивших падь,

Где люди луну принимали за солнце,

Не веря, что солнцу положено спать.

Враг наседал. И опять дорожали

Бинты, как патроны. Издалека

Трубка ругалась. И снова держались

Насмерть четыре активных штыка.

Потом приходила подмога. К рассвету

Сон, как приказ, пробегал по рядам.

А где-то уже набирались газеты.

И страна узнавала про все. А уж там

О нас начинались сказанья и были,

Хоть висла в землянках смердящая вонь,

Когда с санитарами песни мы выли

И водкой глушили антонов огонь.

                                                                (1940)

МОЯ ПАМЯТЬ

Когда-то, до войны, я был в Крыму.

Со мною шло, не зная, как назваться,

То счастье, о котором ни к чему,

Да и не стоит здесь распространяться.

Оно скользило солнечным пятном

По штукатурке низенького дома,

По мокрой гальке шлялось босиком

В пяти шагах от вспененного грома.

Бросало в разноцветные кусты

Цветы неугасимые и росы,

На ласточкиных крыльях с высоты

Кидалось в тень приморского утеса.

И - что с того? Ну, было, да прошло,

Оставив чуть заметные приметы:

Для посторонних - битое стекло,

Для сердцем переживших - самоцветы.

Не так давно я снова был в Крыму.

Со мною шла, на шаг не отставая,

Нещадная ни к сердцу, ни к уму,

Горячая, щемящая, живая.

И одолела. Вспомнив до конца,

Я бросился на камень молчаливый,

На камень у знакомого крыльца,

Поросшего бурьяном и крапивой.

И я спросил:- Ты все мне скажешь, боль?

Все без утайки? Все, мой друг жестокий?

Неужто век нам маяться с тобой,

Неужто вместе мерять путь далекий?

Я спрашиваю снова: чья вина?

Приговоренный зваться человеком,

Я четверть века всем платил сполна

За все, что не сполна давалось веком.

Я не был скуп. Цена добра и зла

Была ценой и мужества и крови...

И я был щедр. Но молодость прошла,

Не пожелав и доброго здоровья.

Я знаю, снова просквозят года...

И вновь, как в повторяющемся чуде,

Сюда придут, опять придут сюда

И юные и радостные люди.

И девушка, поднявшись на крыльцо,

Прочтет свою судьбу по звездной книжке

И спрячет побледневшее лицо

В тужурку светлоглазого парнишки.

Пусть будет так. Пусть будет к ним добрей

Жестокое и трудное столетье.

И радость щедрых и прекрасных дней

Получат полной мерой наши дети.

И нашу память снова воскресит

В иной любви живительная сила,

И счастье им сверкнет у этих плит

Поярче, чем когда-то нам светило!

                                                                 (Октябрь 1947)

Поэт скончался в Феодосии, похоронен на московском Кунцевском кладбище (10 уч.)